2 Предвечный трибунал: убийство Советского Союза

Рой Медведев

И сторик и бывший диссидент разочаровал: старенький, сутулый, в очках, ничего интересного… В зале появился, растерянно озираясь.

– Здравствуйте, Рой Александрович. Что вы можете сообщить о первых действиях подсудимого на посту Генерального секретаря ЦК? – спросила Прокурор. Свидетель заметил Горбачева и несколько раз моргнул.

– Вы… вот так? – спросил он невольно. Генсек пожал плечами. А историк собрался и заговорил твердо. – Новый вождь начал с кадровых перестановок. Через месяц после избрания, на апрельском Пленуме, он ввел в Политбюро Егора Лигачева, Николая Рыжкова и Виктора Чебрикова.

– Людей Андропова? – непонятно к чему спросила Прокурор.

– Ну… можно так сказать. Чебриков сменил его на посту Председателя КГБ, а до того пятнадцать лет работал под его началом. Рыжков был директором «Уралмаша», Андропов его возвысил. Лигачев возглавлял Томский обком, Андропов ему тоже посодействовал.

– И как это доказывает вину моего подзащитного? – ядовито осведомился Адвокат.

– Пока никак, – ответила Прокурор. – Мы обрисовываем общую картину. Продолжайте, пожалуйста.

– Тогда же, в апреле 85-го, в Москву перевели Бориса Ельцина. Прошу заметить: он вошел в команду Горбачева сразу после его воцарения! Министром иностранных дел сделали Эдуарда Шеварднадзе, который до того был партвождем Грузии, мировой политикой не занимался и даже языков не знал. Также в ближний круг Генерального секретаря вошел Анатолий Лукьянов, которого в центральный аппарат пригласил опять же Андропов. И главное: появился Александр Яковлев.

– Его называли «архитектором перестройки», – напомнил я. Медведев возразил:

– Да, но зря. У перестройки не было никакого «архитектора», поскольку она развивалась стихийно, хаотически.

– То есть «плана развала» не было? – вмешался Адвокат. И выделил. – Мой подзащитный не собирался убивать страну, это вышло против его воли – я правильно понял?

– Правильно.

Ни фига себе! – подумал я. Это что за свидетель?! Он же дело рушит! Зачем Прокурор его вызвала? А историк продолжал:

– Команда Горбачева была просто не готова к такой работе. М… в моей книге есть цитата, я бы прочел…

Секретарь невозмутимо встал и принес ему фолиант в розоватом переплете.

– Откуда она у вас? – удивился свидетель. Но сосредоточился и быстро пролистал. – Вот, два советолога написали: «За решение общегосударственных задач взялись провинциалы, с малым опытом и ограниченным кругозором. У этих людей не было серьезного опыта государственной деятельности центрального уровня. У Горбачева и его команды отсутствовала какая-либо продуманная стратегия общественных преобразований. Такое поведение можно оценить как безответственное и провокационное»ⁱ.

– Халатность мой подзащитный признать готов, – быстро вставил Адвокат.

– А чем занимался лично Горбачев в начале перестройки? – спросила Прокурор. Медведев ответил:

– Да практически ничем. Лишь говорил – необыкновенно много, часами. Этим поначалу и запомнился. Прежние генсеки читали по бумажке, еле шамкая слова, а… вы, Михаил Сергеевич, выступали легко, от себя, чем сразу понравились. Народ подумал: «О, наконец-то вождь знает, что говорит».

Подсудимый чуть улыбнулся.

– Уже в мае 85-го в одной из ваших речей мелькнули слова, – Медведев снова заглянул в книгу. – «Всем нам надо перестраиваться, всем. Надо осваивать новые подходы и понять, что другого пути у нас нет»ⁱⁱ.

– Прошу суд обратить на это внимание, – заметила Прокурор. – Вот умысел.

– Не умысел, а замысел, – мгновенно поправил Адвокат. Судья повел бровью и что-то записал. А свидетель продолжил:

– Впрочем, ваши речи несли крайне мало информации. Простите, но я скорее назвал бы их болтовней… Гуляет словечко «пазл» – так вот, ваше говорение было сродни. Имелся набор штампов, структурных единиц: «новое качество роста», «стратегия ускорения», «интенсификация производства», «структурная перестройка экономики», «апрельский Пленум ЦК КПСС», «эффективное управление», «лучшая организация труда» – и вы складывали их в произвольном порядке. Например: «Выработанная на апрельском Пленуме стратегия ускорения неизбежно приведет к структурной перестройке экономики и лучшей организации труда». Или: «Эффективное управление интенсификацией производства гарантирует новое качество роста».

В зале заерзали, Горбачев сидел недвижно.

– Рой Александрович, верно ли, что вы лично участвовали в процессах управления? – осведомился Судья.

– Да. В марте 1989-го меня избрали народным депутатом СССР, и я заседал на Съездах…

– Тех, что транслировало ТВ?! – вырвалось у меня. Эти заседания сделались популярным шоу, вся страна внимала… Перед нами телезвезда?!

– Именно, – подтвердил свидетель. – А между Съездами работал в парламенте. Я был и народным депутатом, и депутатом Верховного Совета.

– Хм… Не могли бы вы пояснить, в чем разница? – озадаченно попросил Судья.

– Признаться, сам не очень понимаю. Система управления тогда стала громоздкой и размытой. Это шло под лозунгом «Вся власть Советам!», как в 1917-м, что было довольно забавно – и действительно, сквозь наше голосование перетек океан вопросов. Казалось, будто власть и вправду у Советов. Однако ни у кого из нас не было парламентского опыта, время терялось впустую. Страну захлестнули проблемы, но Михаил Сергеевич сидел в президиуме, еженедельно зря теряя по 30–40 часов. Ведь Верховный Совет даже не мог принимать законы! Мы лишь предлагали их, а утверждать должен был Съезд народных депутатов в полном составе. Между тем, Второй съезд наметили на декабрь 89-го, через полгода…

– Какой же смысл был в вашей работе?

– Да боюсь, никакого… Вдобавок, по традиции депутатами избирались руководители крупных учреждений. Они тоже в ущерб основной работе сидели в зале, слушая ненужные им споры. Я много раз передавал академику Велихову, директору Института атомной энергии им. Курчатова, документы от его подчиненных: «Пусть посмотрит на заседаниях. В институте мы его не видим».

– Иными словами, Советы реально не работали? – уточнила Прокурор.

– Можно так сказать.

– Как же страна управлялась?

– Практически никак. Возник коллапс власти, что и привело к распаду.

– А как страной руководили до горбачевских реформ?

– И до Горбачева была система Советов всех уровней – но они ничего не решали. Правило Политбюро, через парторганы.

– Этот механизм работал?

– Да. Но был недемократичным.

– Но работал?

– Да.

– Спасибо, – Прокурор взяла небольшую паузу, чтобы зрители дух перевели. И задала главный вопрос, – Стало быть, исправную систему управления, партийную, подсудимый намеренно сломал. Так?

– Протестую! – вмешался Адвокат. – О намерении свидетель не сообщал!

– Хорошо, сформулирую иначе: при Горбачеве пала действующая система управления страной, а заменила ее бездействующая?

На этот вопрос Медведев ответил:

– Пожалуй, так.

Прокурор повернулась к Горбачеву:

– Подсудимый, круша партийную систему, вы знали, что это убьет государство?

– Конечно, нет! Это абсурд, – отмахнулся бывший генсек.

– В таком случае как вы объясните ваши слова 1984-го года: «если первые секретари партийных комитетов отдадут экономику на откуп хозяйственникам – у нас всё развалится»ⁱⁱⁱ?

– Откуда вы зна… Без комментариев.

– Простите, но комментировать придется, – сухо возразила Прокурор. – У нас не интервью, а Трибунал. Истец, вам слово.

Я вновь поднялся на трибуну:

– Вы намеренно уничтожили аппарат управления страной. Выдумали врага: «командно-административную систему». Мол, она всем мешает, всё тормозит – надо ее убрать… Но вот автомобиль. Есть водитель, руль и гидравлика для поворота колёс. Всё это вместе – управленческая система. Нарушь одно звено, и машина разобьется… Не живет страна без административной системы!

– Эта система непомерно разбухла, – ответил Горбачев и заглянул в бумажку. – На начало перестройки в сфере управления было занято около 18 миллионов человек, или 15% от общей численности рабочих и служащих. На каждые 6 человек — управляющий. Сократить аппарат было необходимо^iv.

Я был готов к такому повороту и возразил, тоже вынимая блокнот:

– Однако журнал «Экономические науки», номер 8 за 1989 год, напечатал справку о численности госаппарата СССР в 1985 году. Общая сумма да, близка к вашей – 17,3 миллиона. Но в это число входили все сотрудники аппарата: охрана, курьеры, машинистки; а также мастера (2,1 млн), бухгалтеры (1,8 млн), инженеры, техники, архитекторы, механики, агрономы и ветврачи (2,1 млн) и так далее^v. Чиновников в чистом виде было совсем немного – не то что сейчас, в итоге перестройки… Управленческий аппарат не был раздут!

– Это, я вам скажу, инсинуации. Я сейчас не готов ответить, но это инсинуации, – пробормотал Горбачев, стараясь казаться уверенным. А я продолжил:

– Ваш премьер-министр Павлов написал: «Давайте разберемся, что такое Центр? Вот есть Совмин и в его составе 113 министров, у каждого по пять замов. Прибавим к ним членов коллегий, и наберется всего-то две-три тысячи чиновников самого высокого ранга. В каждом министерстве в среднем по тысяче человек, значит, в общей сложности отраслевых чиновников наберется 150 тысяч. Вот это и есть „очеловеченный“ Центр со всеми его потрохами. Теперь достаньте союзный бюджет и посмотрите в графу расходов. Там сказано, что на содержание Совмина, всех его министерств и ведомств отпускается сумма в пределах трех миллиардов рублей в год. А весь бюджет — 350 миллиардов. Речь, выходит, идет о сумме, составляющей менее одного процента. И этот Центр пожирает все деньги?»^vi

– Тема якобы «непомерно разбухшей командно-административной системы» закрыта, – распорядился Судья. – С ней всё ясно.

Я согласился:

– Вы правы, обсуждать тут нечего. Но у меня вопрос к свидетелю. Рой Александрович, ведь вы были не только депутатом, но и членом ЦК КПСС. Так?

Медведев уже сел в первый ряд и теперь ответил, не вставая:

– Несомненно.

Зал слегка зашумел. Я продолжил:

– То есть, вы входили во все высшие управленческие структуры. Не считаете ли вы, что тоже виновны в развале страны?

Шум усилился. А свидетель возразил:

– Никоим образом. Я уже говорил: ЦК потерял реальную власть – а Советы, по сути, никогда ее не имели. Так что при всем желании я ни на что не мог повлиять.

– Зачем же вы тратили время на бессмыслицу?

Рой Медведев задумался. И ответил через несколько секунд:

– Пожалуй, так: у нас была иллюзия, что мы управляем.

– Вы участвовали в десталинизации? – задал я еще один вопрос.

– Да, я читал лекции во многих институтах, на предприятиях, в школах, даже в министерствах – о голодоморе 1932 года, об энкавэдэшном расстреле польских офицеров в Катыни, о репрессиях 1937-го…

– Так вы тоже расшатывали страну, приближали катастрофу.

– Это с какой стати?! – возмутился диссидент. – Я сообщал правду, которая замалчивалась годами!

– Допустим. Но такой правдой вы лепили образ жуткого СССР, от которого нужно бежать опрометью, не важно куда!

- Лепил горбатого, – скаламбурил кто-то в зале.

– Правда есть правда, ее надо знать, – возразил Медведев с усмешкой.

– Вы и сейчас продолжаете упорствовать, когда уже по полкам разложено, что не могли чекисты в Катыни связывать поляков немецкой бечевкой и расстреливать из немецкого оружия?

– Они хотели свалить это на немцев.

– Откуда они знали в 40-м году, что начнется война и эту территорию оккупируют??? Ванга предсказала?!

Медведев развел руками:

– Но есть же документы!

– Которые всплыли лишь при Горбачеве и поддельность которых любой эксперт видит?

Горбачев деланно засмеялся, мол «видали дурака?» Этим его аргументация исчерпалась. А я продолжал:

– Вы свалили в одну кучу Сталина и троцкистов, с которыми Сталин боролся. Вы извратили суть 37-го года, когда страна освобождалась от западных гауляйтеров. Вы умолчали, что без коллективизации страна вымерла бы с голоду… Вы всё вывернули наизнанку, вы один из тех, кто придумали Союзу темное прошлое, от которого людям захотелось избавиться!

– Извините, вы по профессии историк? – язвительно спросил Адвокат. Видать, изучил мою биографию. Я ответил:

– Нет. Но дипломированные историки так много врут, что порой я радуюсь отсутствию такого диплома… Кстати, господин Медведев тоже его не имеет. Я прав?

Свидетель кивнул.

– Вы его обвиняете? – спросил Адвокат, стерев с губ усмешку.

– Юридически – нет. Вклад Медведева в убийство страны ничтожен – в сравнении с делами генсека и некоторых других. Страна и без него бы погибла. Но вот нравственно – я хотел бы, чтоб он задумался.

– Обвинение не возражает? – уточнил Судья. Прокурор ответила жестом. – Свидетель, вы свободны.

Рой Медведев медленно вышел куда-то в небытие.

 

 

Болдин

– Приглашается свидетель Болдин Валерий Иванович, – возгласил Секретарь. Тут случилось странное. Горбачев вскинулся, будто ушам не верил, и начал вытирать лысину платком.

В ошел пенсионер в квадратных очках. Вторая странность: он ничему не удивился, спокойно смотрел на стол Трибунала и ждал.

– Ты ж помер! – не выдержал Горбачев, по залу волной прокатился шепот. Болдин слегка улыбнулся.

– Да, земное измерение свидетель покинул в 2006 году, – подтвердил Судья. – Но для нас это несущественно.

Тут уже я вытаращил глаза на дяденьку. Обычный, в пиджачке… Стоит себе. Труп.

Да где ж я нахожусь-то, в самом деле???

Свидетель поднялся на кафедру, и Прокурор спросила его:

– Несколько лет вы были помощником подсудимого. Как вы познакомились?

– Я работал в газете «Правда», – ответил Болдин нормальным голосом, вовсе не замогильным. – В 1981-м меня вызвал главред: «Горбачев звонил, просит отпустить тебя к нему. Вы что, знакомы?» «Нет, – говорю. – Даже вблизи его не видел, только на трибуне». Покидать газету я не собирался. И курортных секретарей не перевариваю. Большинство из них приблатненные¹; крутятся вокруг отдыхающего начальства и втираются.

– Валера, – негромко, но зловеще рыкнул с места подсудимый.

– Да ладно, Михал Сергеич, поздно мне бояться! Я ответил, что хочу остаться в газете, но если ЦК решит иначе, подчинюсь. Восточные мудрецы правы: начальство не страшно – страшно, когда оно тебя заметит. Без меня меня женили, и я стал помощником Горбачева, тогда секретаря ЦК по сельскому хозяйству.

Свидетель примолк, а меня взяло сомнение. Крепостное право какое-то. Добро бы в дворники насильно тащили – а то в элиту… Ой, лукавит Болдин!

– Чем вы занимались? – спросила Прокурор.

– Ерундой всякой, вплоть до рациона свиней и кур. Это и для меня была пустая трата времени, а уж для члена Политбюро… Почему-то так система работала, что большой начальник выполнял обязанности агронома.

Слушая Болдина, я невольно вспомнил, что и Сталину доводилось вникать в подробности совсем не его уровня. Как-то в войну оружейники разработали бронещиток для стрелков – и вождь лично испытал новинку: лег в кабинете с автоматом и детально проанализировал действия бойца, дал инженерам указания^vii. Так он учил подчиненных вдумчивой работе.

Временами это нужно, и именно с уровня царя. Впечатляет, мотивирует. Но чтоб второстепенный начальник вникал в такие мелочи, да постоянно – это вряд ли хорошо…

Были у страны внутренние проблемы, чего греха таить.

– Чем вы занимались, когда подсудимый стал генсеком? – продолжила допрос Прокурор. Покойник сообщил:

– В основном я, с группой товарищей, писал ему речи. Впрочем, он в этом всегда участвовал, правку вносил.

– Это шло на пользу?

Болдин улыбнулся:

– Скорее наоборот… Но литературить он любил, за вечность цеплялся – в ущерб всему остальному.

– Что вы имеете в виду?

– Всю управленческую работу. Он избегал вникать в конкретные проблемы, нехотя принимал подчиненных – секретарей обкомов, министров, хозяйственников. Не помню за шесть лет, чтоб Горбачев хоть раз сам пригласил министра и послушал его, разобрался в возможностях человека, поддержал и помог^viii.

Вот это действительно странно. Разве ж так руководят? Прокурор спросила:

– Почему, как вы думаете?

– Наверно, ленился, – предположил бывший помощник. – И ответственность брать не хотел, да и чувствовал себя некомпетентным в практических делах.

– Может, он стремился разрушить систему управления?

– Протестую! – выкрикнул Адвокат. – Это наводящий вопрос!

Болдин внимания на него не обратил и ответил вдумчиво:

– Может, и стремился… По правде сказать, я до сих пор не понял: он феноменально бездарен – или валил страну намеренно?

Горби поежился, но смолчал.

– Излагайте только факты! – потребовал Адвокат. – Оценки мы сами вынесем.

– Да как скажете. Вот факт: Горбачев обладал поразительным умением всех столкнуть и рассорить. Любил ставить двух людей на одно дело, чтоб они ругались. Рыжкова столкнул с Лигачевым, Шеварднадзе с Яковлевым, Яковлева – опять же с Лигачевым…

– Зачем он это делал, ваше мнение? – поинтересовался Судья. Болдин усмехнулся:

– Адвокат велел без оценок…

– Ничего, он нас простит. Так зачем генсек всех ссорил?

Болдин пожал плечами:

– Может, чтоб в Политбюро не возникало стойких группировок, и им легче было рулить. Разделяй и властвуй. Или нарочно портил систему управления. Или просто ему нравились конфликты: энергию с них тянул, что ли… В итоге на заседаниях люди уже не воспринимали доводы друг друга и принять согласованное решение не могли.

– Версию, что это получалось не намеренно, вы не рассматриваете? – подсказал Судья. Болдин просто ответил:

– Нет.

Некоторое время молчали, а я думал о том, как опасно преступникам оставлять свидетелей в живых. Рано или поздно они устроят такой вот Трибунальчик! Нет, тазик – цемент – Гудзон, без разговоров…

Впрочем, Болдин мертв, а это не спасло. Правда все равно настигнет.

Чем свидетелей мочить – может, лучше жить без злодеяний? Оно спокойней выйдет…

Подсудимый думал примерно о том же. Он усмехнулся криво:

– Я у тебя вообще какой-то дьявол получаюсь… – И добавил. – Валера, что ж ты такой неблагодарный?

– Извините, Михаил Сергеевич. Я вам верил, а оказалось – зря, – сухо отозвался бывший помощник. Следить за этим бунтом ученика было даже забавно.

– Как подчиненные относились к таким действиям генсека? – продолжила допытываться Прокурор.

– В основном адекватно. Недовольство росло – и лично Горбачевым, и перестройкой вообще.

– Недовольство высказывалось открыто?

– Кстати, да! – вставил Адвокат. – Мертвого льва пинать каждый может – но критиковали ли моего клиента в лицо тогда?

– За льва спасибо. Но кто из нас мертвый, это, я вам скажу, вопрос … – пробормотал Горби, косо взглянув на Болдина. А тот сообщил:

– И в лицо говорили. Много раз. Но генсек умел манипулировать людьми. У него имелось два излюбленных приема, как сор из избы не выносить. Если угодно, расскажу.

– Пожалуйста! Это очень любопытно, – подзадорил Судья. И дал Болдину высказаться до конца, хоть Адвокат пытался привлечь внимание задранной рукой. В голос протестовать не посмел: повода не было.

– Прием первый, – огласил свидетель. – Близится пленум, где члены ЦК намерены осудить генсека. Он выступает первым. Но как? Сам проклинает положение в стране, выворачивая такие пласты негатива, что многие холодеют от ужаса. Критика! Ярость! Мрак!.. А затем корит всех за неверие в перестройку и в творческие силы народа, консерваторов проклинает, взывает к разуму колеблющихся. Грозит своим уходом, гибелью страны, нищетой и другими напастями!

– И что это давало? – спросил Судья, улыбаясь. Видать, догадался уже.

– Завороженные генсеком безмолвно взирали на его гневный лик. Не зря он юным в самодеятельном театре играл! После такого цунами самокритики их собственная критика казалась блёклой и ненужной. Вредной даже. Хотелось хоть что-то доброе сказать в противовес. Ораторы вычеркивали разоблачения из своего текста и сообщали лишь об успехах… Секретари обкомов жаловались мне на мастерство генсека заговаривать зубы – что лишь позже они смекали, как легко их объегорили.

Судья сдерживался от смеха, на его лице читалось: «вот ловкач!»

– Второй способ: генсек выпускал пар не сам, а позволял другим, – вел дальше свидетель. Его не прерывали, и монолог получился длинный. Изложу его отдельным куском.

 

 

Рассказ Болдина

Накануне Пленумов Михаил Сергеевич собирал в малом конференц-зале на Старой площади первых секретарей ЦК союзных республик, краев, областей – и говорил:

— Товарищи, завтра нам предстоит рассмотреть ряд сложнейших вопросов, принять судьбоносные решения, я вам скажу! Знаю, у вас накопилось много проблем. На Пленуме выступить успеют не все, а я хочу услышать каждого! Поэтому предлагаю на́чать сегодня, а завтра мы углу́бим.

Столь заботливый демократизм льстил. Критически настроенные секретари, желавшие выступить на Пленуме, охотно брали слово на этом предварительном совещании. И каждый излагал весь джентльменский набор упреков в адрес Горбачева:

1. неясна цель перестройки,

2. шарахаемся из стороны в сторону,

3. экономика проседает,

4. внешняя политика невнятна.

Докладчики рекой текли на трибуну. Вождь внимал прилежно, в блокноте строчил, просил уточнить детали. Мне казалось, он записывает даже непарламентские эпитеты в свой адрес – может быть, чтоб позже припомнить…

Он позволял говорить всем, даже своим ярым оппонентам. Я думал, что уж их-то придавит – но нет! Их он выпускал первыми! И если из зала кто-то начинал спорить с критикой перестройки, то генсек мягко просил:

– Пусть товарищ выскажется! Вы тоже получите слово.

Действительно, получали. И говорили, говорили – до изнеможения, до полного выпускания пара. Излияния длились часов 8-10, пока поток ораторов не иссякал сам собой.

— Есть еще желающие? — изощренно глумился Горбачев. — Прошу выступить.

Но люди, съехавшиеся со всей страны, уже ничего не могли и не хотели – и сами просили закругляться. Горбачев подводил итог, упирая на то, что принципиальные вопросы раскроет на Пленуме, а сейчас надо обсудить уборку урожая, или зимовку скота, или снабжение населения продовольствием… Это было уже всем поперек горла, и секретари с облегчением расходились.

Но иногда у кого-то из критиков вдруг открывалось второе дыхание – и он продолжал генсека «доставать». Тогда Горбачев устраивал спектакль по схеме №1, включал трибуна-трубача.

— Перестройку начинать надо с себя! — кричал он. — Вы имеете все возможности работать, и нечего кивать на центр!! Трудиться надо, а не болтать!

С таких совещаний он возвращался измочаленный, сбрасывал пиджак и жаловался мне:

— Вся спина мокрая, пока им мозги вправляешь. Видел, кто пришел на смену прежним секретарям?

А прежних он сам и заменил…

Что давал такой прием? Завтра на Пленуме секретари помалкивали. Устали, пар вышел; некоторые думали, что и так высказались – достаточно; кто-то просто боялся вторично нарываться: запомнят, накажут… И Пленум проходил гладко, в лучших традициях прошлого.

 

 

Болдин закончил монолог. Судья кивнул и перестал улыбаться:

— Спасибо, это многое объясняет. У вас есть что добавить к описанию действий подсудимого?

— Так, мелочи, — ответил бывший помощник. — Например, он провел чистку ЦК, поувольнял массу людей, обещая всем сохранить привилегии – и обманул, отнял. Сами понимаете, что из этого вышло: он потерял доверие оставшихся. Каждый член команды теперь ждал, что шеф кинет и его. Энтузиазма это не добавляло, и команда распалась. А ведь она управляла страной…

Тут Горбачев опять не сдержался.

— Всё ложь, — заявил он; против его воли интонация вышла жалобной. — Нет, Валера, не ждал я от тебя такого свинства.

И Адвокат вступился:

— Если и был факт обмана сотрудников, то надо еще доказать его умышленность!

— Возражение принято. У вас есть доказательства? — спросил Судья. Болдин признался:

— Формальных – нет. Но я в этом уверен.

Тут Горбачева осенило, он что-то шепнул Адвокату, и тот вынул некий листик:

— Привожу свидетельство о дисциплине в аппарате ЦК: «Один мой знакомый номенклатурщик, далеко не глупый и очень порядочный человек, признался, что если бы в 1986 году их выстроили в холодный зимний день на мосту и заставили прыгать вниз головой, то, даже видя толстый слой льда на реке, они все равно бы дружно нырнули»^ix.

Судья полюбопытствовал:

— Это вы к чему?

— К тому, что столь вышколенные сотрудники продолжали качественно работать, даже если б и состоялся гипотетический факт их обмана. Следовательно, развала управления не произошло.

— Протестую! — вставила Прокурор. — Как выражается коллега Адвокат, это всё домыслы. С подорванным доверием и дисциплина не спасает.

— Протест принят. Продолжайте, свидетель.

Болдин собрался с мыслями и сообщил:

— Генсек имел крайне неприятную привычку никого не слушать. К нему являлись депутаты, деятели культуры, члены ЦК, порой он даже сам приглашал их для консультации – и не давал слова вставить. Разглагольствовал часа два, благодарил за внимание и отпускал^x. Ясное дело, идти к нему вторично никому не хотелось.

— Может, это просто эгоцентризм, черта характера? — предположила Прокурор.

— Может быть. Но управление она разваливала. Еще одно: необыкновенно много говоря, Горбачев не разъяснял свои идеи, а наоборот. В океане слов смыслы тонули, цели его оставались туманны. Он никому не раскрывал своих истинных намерений. Даже ближайшие соратники знали лишь какую-то часть, план целиком был ведом лишь ему самому.

— План? Вы считаете, он изначально планировал именно убийство страны?

На этот главный вопрос Прокурора Болдин ответил не сразу. Пауза аж зазвенела. Зрители перестали дышать. Адвокат напружинился, дабы кричать «Протестую!!»

— Думаю, стратегического плана ликвидации страны у него не было, — выдал наконец свидетель, и в зале облегченно зашуршали. Но радовались рано. — Имею в виду, не было ясности, как это делать — и стратегия менялась по ходу событий. Однако саму цель (уничтожение страны) Горбачев поставил изначально.

— Протестую!! Домыслы, домыслы! — Адвокат вскочил и замахал руками, чтоб внимание привлечь. — Это домыслы, свидетель не может их доказать! — вдалбливал он зрителям нужную ему мысль.

— Успокойтесь, коллега, — сказал Судья. — Секретарь, оформите эти показания как мнение, которое нуждается в проверке.

Защитник удовлетворенно сел. А Прокурор задала еще один вопрос:

— Истец утверждает, что действия Горбачева инспирировались извне. Свидетель, вы можете это прокомментировать?

— Ну, после такой бури, — кивнул Болдин на Адвоката и слегка улыбнулся, — я уже не решаюсь что-либо утверждать…

— Он вас не съест, — заверил Судья. — Тоже запишем как мнение, не переживайте.

— Да я, собственно, и не… Хорошо. Сказать могу вот что. В декабре 1987-го генсек был с визитом в Вашингтоне. Однажды Джордж Буш (тогда вице-президент) сопровождал его в машине от советского посольства до Белого дома — и у них состоялся доверительный разговор о перспективах перестройки. Помните, Михаил Сергеевич, вы сами мне об этом сказали? Вы использовали именно слово «доверительный». Я еще подумал: «Что бы это значило?»

Подсудимый неопределенно повел рукой.

— Вы умолчали тогда о сути этих перспектив — так что я могу лишь догадываться. Но затем я видел не раз, как вы просили своих личных посланников передать Бушу, что «договоренности в машине остаются в силе, и вы будете исполнять их до конца». Конец перестройки известен… Следовательно, это вы в машине и обещали.

Зал взревел. Некоторые вскочили, кто-то вроде в обморок упал. Из гула выделились крики:

— Да он шпион!

— Провокатор!

— Я знал!

— Да вранье всё!

— Всем спасибо. Объявляется перерыв, — заявил Судья спокойно, но почему-то очень громко, и стукнул молотком.

Как перерыв?! Заканчивать же пора на сегодня! Кажется, весь день уж торчим… Но, видимо, в пространстве этого Трибунала иные представления о времени.

Юристы ушли, подсудимого увели под легким конвоем. В зале шумно включилась вентиляция, а публика к выходу потекла. И я тоже.

 

* * *

Странно. Не помню ничего, кроме зала – ни окрестностей, ни коридоров. Будто я оказывался сразу на месте, не подъезжал, не подходил. Какая сила меня сюда притаскивала?

Однако вот, пожалуйста – дверь. Высокая, тяжкая, в стрельчатом проеме. Все уж вышли, я последний. Что ждет меня там, за пределом зала?

Массивная бронзовая ручка холодит ладонь. Потянуть не решаюсь. Мысли больше не прячутся за судебную суету, и угловатой громадиной разросся страшный вопрос.

А не помер ли я?

Нет, правда: сижу черт знает где, трупаки показания дают… Лицо Прокурорши мучительно знакомо – но никак не могу вспомнить, откуда. Где я мог ее видеть?? Причем ощущение, будто знаю я ее очень давно, с младенчества. Как это может быть?

Напрашивается скорбная версия: всё это посмертные видения с элементами дежавю, а я в каком-то чистилище застрял. Вроде не меня чистят, а генсека – но как знать, вдруг на самом деле меня? Реакции мои оценивают, наблюдают, и приговор-то вынесут мне…

Паранойя какая-то.

Я толкнул дверь, она подалась тягуче, и я вышел в сумрачный коридор.

Он тянулся вправо и влево, кое-где по нему прохаживались зрители – молча или тихонечко беседуя. Я постоял нерешительно и пошел направо. Коридор вскоре тоже направо повернул. И еще. И снова. Скоро ноги привели меня на прежнее место: я запомнил паркетину с рисунком древесных слоев наподобие египетского глаза.

Выходит, коридор лишь опоясывал зал заседаний; уйти по нему куда-то было нельзя.

Но есть же окна!

Я отодвинул плотную занавесь. Рама, стекло – а дальше гладкая ровная стена. И окно никуда не ведет.

Я подошел к другой шторе, тронул – и услышал голос сзади:

– Бесполезно. Проверено: ничего там нет.

Я лишь кивнул. Что еще оставалось?

Мимо прошли две доцентообразные дамы, долетел кусок их разговора:

– …нет, ну что вы! Компартия – это преступная организация, их всех судить надо! А нам подачку кинули: одного генсека.

– Я бы так не сказала. Страной коммунисты правили далеко не в худшие годы. Заслуги-то у них есть.

– Вы так считаете? – язвительно спросила первая, но больше ничего нельзя было уловить: далеко ушли.

А я задумался: кто из них прав? Забавно, но получилось, что обе.

Ведь роль партии менялась.

Собрали ее господа Шмуэль Кац, Арон Кремер, Абрам Мутник, Борис Эйдельман, Натан Вигдорчик, Александр Ванновский, Степан Радченко, Павел Тучапский, Казимир Петрусевич. Это все делегаты Первого съезда РСДРП (1898). Сами прикиньте степень их русского патриотизма…

Съезды проходили за бугром, обычно в Лондоне. Ответьте-ка: в чьих интересах?

Коли бритты партию крышевали – значит, им она и выгодна. В том же Лондоне выдумывал свои кирпичи вдохновитель партии – Маркс. Случайно совпало? Не смешите.

Зачем это англичанам?

Россия в девятнадцатом веке стала подниматься, грозить их мировому господству. Ее следовало убить.

И вот – ранняя РСДРП Россию ненавидела. Ее пресса смаковала недостатки страны, таила достижения, буйно радовалась неудачам в японской и Первой мировой войнах. Ничего не напоминает? Да, горбачевские СМИ. А затем – антипутинские.

Самое мерзкое, что в русском обществе, даже в аристократии, многим это нравилось. Весь девятнадцатый век людей развращала либеральная пропаганда. Это сейчас коммунисты кажутся противоположностью либералов, но в конце 1860-х Достоевский очень точно описал будущую РСДРП:

«Либерал отрицает не русские порядки, а самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Эту ненависть, еще не так давно, иные либералы принимали за истинную любовь к отечеству; но теперь стали откровеннее и даже слова «любовь к отечеству» стали стыдиться»^xi.

Такая любовь бесит либералов до сих пор. Прочая фразеология следует за модой (женскую эмансипацию заменили пидорские браки), но их злоба к патриотам неизменна. Почему?

– Тут у них любовь с интересом, тут у них лежбище! – говорил киношный персонаж. Это главное для них; а всякие там «права человека», «рынок», «частная собственность» – лишь мишура для отвода глаз.

Ненависть к России – суть «русского» либерализма. Всегда. Была и будет.

С коммунистами сложнее.

Сначала они от либералов не отличались ничем. Ну, разве что обещали революцию и захват власти собой любимыми. Это был шизоидный бред, поскольку в 1905 году большевиков едва наскребалось 14 тысяч – при населении страны в 130 миллионов. Одна сотая процента… Лондонские хозяева подкармливали ее на всякий случай, но очень скаредно. От бедности Ленин даже поручил верным псам Красину и Литвинову грабить банки (приписывание налетов Сталину бездоказательно).

Итак, период 1: никчемная кучка маргиналов-русофобов (1898-1917).

Но в феврале семнадцатого Западу удалось подменить русского царя своей куклой – Керенским. Он так бодро рушил систему управления и подыгрывал большевикам, что к осени те дозрели до ролишки в шоу «Великая Октябрьская Социалистическая Революция». Керенский отдал им трон без сопротивления, лишь театрально разыграв пару стычек. Так велели банкирские кукловоды².

Страну возглавил американский агент Троцкий, который и большевиком-то никогда не был (для вида вступил в партию лишь летом 1917-го). Чтоб убить побольше русских, он спровоцировал Гражданскую войну – и в ней погибло и умерло около девятнадцати миллионов человек^xii.

Вы можете изумиться:

– Какой Троцкий?! А Ленин?

Ленин – фигура символическая: царствовал, но не правил. После 1922 года он вообще в Горках полу-овощем лежал. Его смерть (в 1924-м) не изменила страну никак, а вот высылка Троцкого в 1929-м преобразила полностью. Значит, он и рулил.

Под Троцким обескровленная Россия выродилась в придаток Запада: рынок сбыта и источник всевозможной дани. Тягчайшая из них – вывоз людей, «дань кровью». Многим талантливым творцам пришлось эмигрировать (Рахманинов, Бунин, Сикорский, Зворыкин, Шаляпин, Ильин, Шмелев…) Они сказочно обогатили западную культуру, русская же обезлюдела³.

Тотчас явились новые буржуи («нэпманы»), все выгодные отрасли оказались в руках «концессий» (то есть западных бизнесменов) – страну разворовывали жадно и нахраписто. Капиталистов «молодая республика Советов» полностью устраивала, никто и не собирался с ней воевать; пресловутые «интервенты» 1918-1920 годов были по сути инкассаторами: вывозили русские богатства.

Стало быть, вот период 2: колониальное управление захваченной Россией (1917-1928).

Но в партийное руководство смогла внедриться группа патриотов, возглавил ее Сталин. Все 1920-е годы шла тайная борьба, сталинцы стравливали троцкистов между собой, те грызлись и сами себя обессиливали. В 1928-м Троцкого удалось вышвырнуть и начать возрождение независимой России (под именем СССР).

Свободной может быть лишь сильная страна – а силу дает промышленность. Вывод прост: надо ее строить (царская сильно отставала от Запада, а троцкисты ничего не создали).

Тут выросла проблема: заводам нужны рабочие, и в города поехали миллионы крестьян (они еще не знали, что «крепостным колхозникам это запрещали»; такую брехню выдумали позже).

Крестьян стало меньше, а ртов больше. Как их прокормить?

Только коллективным хозяйством – хотя бы потому, что оно может купить технику, а единоличник так и будет сохой ковыряться. Без коллективизации вымерли бы город, заводы и армия; а уцелевших «вольных землепашцев» враг поработил бы голыми руками.

Итог: за десять лет страну удалось настолько поднять из жалкого нэпства, что она победила всю Европу, радостно напавшую на нас под рукой Гитлера! Колония чудом превратилась в сильнейшую мировую державу.

А Гитлер откуда взялся?

Новая Россия Западу разонравилась, ее следовало истребить. Англосаксы всегда норовят воевать чужими руками – и их банкиры уже в 1929 году начали двигать фюрера к власти. В него влили миллионы, позволили вооружаться (вопреки условиям Версаля) и захватывать окрестные страны.

Но им это не помогло. Сталинский СССР был непобедим.

А вот партия лишалась власти. Сталин понемногу, без рывков переносил управление в нормальные госструктуры. В 1934 году он из названия своей должности «генеральный секретарь ЦК ВКП(б)» выбросил первое слово, чем уронил статус и себя, и партии; а после 1941-го руководил страной как председатель Совнаркома (премьер-министр).

Политбюро собиралось всё реже, Съезды тоже сошли на нет. Вот годы их проведения: 1917, 1918, 1919, 1920, 1921, 1922, 1923, 1924, 1925, 1927, 1930, 1934, 1939, 1952. Ежегодно частили – а затем перерыв до двенадцати лет вырос… Сталин возрождал Российскую Империю, где партия стала ненужной.

Интересно, что в сталинский период некоторые эмигранты вернулись, например Горький (в 1932-м), Прокофьев и Билибин (в 1936-м), Куприн (в 1937-м), Вертинский (в 1943-м), митрополит Федченков (в 1948-м)… Троцкистскую Россию они прокляли.

Суть периода 3: партия создает Великую державу – и растворяется в ней (1928-1953).

Хрущев перетащил центр обратно в ЦК, а Брежнев даже вернул себе титул «генеральный» (в 1966-м). Империю строить они были не готовы, и Сталин не успел проложить колею, по которой можно катиться без усилий. Проще оказался возврат к замшелому марксизму.

Партия вновь заменила собой государственные органы, превратилась в цемент, скреплявший Россию. Разрушишь партию – погубишь страну.

Период 4: возврат власти КПСС (1953-1985).

А с тем, что происходило в период 5, Трибунал разберется.

 

Заодно уж и еще один моментик покажу.

Как работал Сталин?

Советовался с мастерами. Решал проблемы авиации – приглашал авиаконструкторов и летчиков. Металлургические вопросы обсуждал с инженерами и директорами заводов. И так далее. Сам изучал темы досконально, но и мастерам позволял отстаивать их точку зрения, не любил лизоблюдов, готовых лишь шефу поддакивать. Нередко профессионалы его переубеждали (найдя веские доводы), и он менял свою изначальную позицию.

Итог: быстрый подъем промышленности, Победа, ежегодные снижения цен после войны.

Следующие вожди специалистов звать перестали, решали всё узким клубчиком Политбюро, возомнив себя корифеями всех наук. Это не страшно, развивались не хуже Запада – но от Сталина резко отстали.

Горбачев же вообще перестал советоваться с кем бы то ни было – кроме Тэтчер и Рейгана, конечно… Имелся тесный междусобойчик: Горби, Шеви (Шеварднадзе) и Яковлев; внутри него еще что-то обсуждалось. Остальным же членам Политбюро перекрыли кислород: «заседания длились долгими часами, с перерывом на обед. Говорил в основном генсек. Любуясь собой, говорил и говорил без конца»^xiii.

Нет, сказать могли и другие, видимость коллектива блюли. Но повестку дня составлял генсек – и ненужные себе вопросы просто выбрасывал. Он же решал, кому давать слово. Ораторов перебивал долгими монологами, отчего те теряли нить мысли… Затем сообщал, что обсуждение состоялось, и следует «образовать комиссию для доработки проекта постановления на основе состоявшегося обмена мнениями».

Комиссии плодились, как плесень.

Только 29 ноября 1988 года возникли: Комиссия по вопросам партийного строительства и кадровой политики (число членов — 24), Идеологическая (24), По вопросам социально-экономической политики (20), По вопросам аграрной политики (21), По вопросам международной политики (22), По вопросам правовой политики (20)^xiv.

Два десятка человек бросали дела ради словоблудия в очередной комиссии, которая стряпала эскиз документа. А затем генсек кроил из него, что хотел; членов Политбюро к этой стадии не допускали. И постановление Политбюро становилось личным изделием генсека^xv.

Вы еще верите в «тирана» Сталина и «демократа» Горбачева? Ну-ну.

Но всё было не так плохо. Параллельно парализованному Политбюро исправно действовал Секретариат ЦК: его лидер Лигачев вождя из себя не корчил и позволял людям работать. Секретариат собирался еженедельно, толково решал важные вопросы, и его постановления принято было исполнять. Потому туда ломились просители, от колхозных председателей до кинорежиссеров.

Как поступил Горбачев?

Запретил обсуждать одни и те же вопросы на Политбюро и Секретариате. Толково? Еще как! Предлог красив: зачем властные органы загромождать одинаковыми вопросами? Но Секретариат-то реально работал, а Политбюро лишь делало вид! Теперь затор проблем не разгребал никто.

В 1930-е это справедливо называлось: саботаж и вредительство.

— Прошу проследовать в зал. Перерыв закончен, — разнеслось из невидимых динамиков. Все втянулись внутрь.

— Приглашается свидетель Рыжков Николай Иванович! — возгласил Адвокат. Публика оживилась. Деятель такого ранга пока что фигурировал лишь один — сам Горбачев. Ведь Рыжков побывал аж Председателем Совета министров, главой перестроечного правительства!