Бой без шанса на Победу…
Когда был снята картина «Девятая рота», где авторы сценария, наполовину с выдумками, поведали о войне в Афгане и о том как советские десантники остались без подмоги, брошенные на какой-то безымянной высоте, тогда кинокритики не знали ничего об одной реальной истории. Тогда никто не выжил, шанса на победу просто не существовало. В конце апреля 1985 года в Пакистане, близ города Пешавара, в тайной тюрьме подняли бунт советские военнопленные. Их было всего 20 человек, но они целые сутки вели бой против афганских, пакистанских и американских военных, располагавших обширным военным арсеналом.
Футбольный матч между пленными и охраной
В поселке Бадабер недалеко от Пешавара был дислоцирован лагерь американцев, в котором распределялась гуманитарная помощь. Так считалось де-юре. А де-факто это была специальная база для тренировки душманов партии Исламского общества Афганистана, где американские инструкторы обучали их военному делу. Этот лагерь в Бадабере американцы основали на самом старте «холодной войны», как филиал ЦРУ в Пакистане. Там же держали пленных – 20 советских солдат и 40 афганцев. Если кто-то умирал, из вывозили, потом появлялись новые пленники. Этих несчастных заставляли много работать, часто избивали, плохо кормили, русских заставляли перейти в исламскую веру. Жили пленники в очень тяжелых условиях, им даже не «светило», что когда-нибудь их могут освободить. По этой причине советские солдаты решили поднять бунт. Во главе мятежников встал вольнонаемный Николай Шевченко, три года назад попавший в плен под Гератом. Он вызвал на кулачный поединок начальника охраны лагеря. За победу он попросил право сыграть в футбол в две команды: пленные против охранников. Конечно, пленные были очень худые и ослабленные и ожидаемо проиграли. Но зато они достигли своей тайной цели: узнали обо всех постах охраны. Вероятно, к бунту готовились бы дольше, но сыграл свою роль случай. Заключенные взбунтовались, когда одного из военнопленных – бывшего воина законной власти Афганистана, поймали при побеге и начали пытать. И вот 26 апреля, пока бандиты читали вечерний намаз, пленники двинулись вперед. Как потом рассказывал лидер исламистов Бурхануддин Раббани, стартовало восстание тогда, когда русский боец вырвал оружие у охранника, принесшего еду. Затем бывшие пленники стали пробиваться к воротам лагеря. Он один пленник-афганец оказался предателем, и у ворот восставших ждал обстрел. Вынужденно отойдя от ворот, пленники продвигались к радиовышке, для налаживания связи с советским посольством, но у них это сделать не получилось.
Оборона без надежды на успех
Всполошились и приготовились к бою все военные на базе – больше трех тысяч солдат, включая американских, пакистанских и египетских инструкторов. Однако до этого советские военнопленные смогли убрать с дороги 6 часовых и проникнуть в арсенал, который был расположен в древней крепости. Душманы этого не ожидали – пленники открыли по ним огонь из пулеметов, минометов и ручных противотанковых гранатометов. Командовал восставшими Николай Шевченко. Если проанализировать, как хорошо был спланирован захват арсенала и ведение обороны укрепления, этот военный был не вольнонаемным, как все думали, а секретным агентом советского спецназа. Стреляли с обеих сторон 5 часов. В одиннадцать вечера Раббани пообещал оставить пленных в живых, если они сдадутся. Русские в ответ потребовали позволить им связаться с посольством СССР и другими важными организациями. Но Раббани не смог бы этого сделать и при всем своем желании. Сам лагерь и все оружие на нем были засекречены, по официальным данным, ничего этого не должно было быть на территории Пакистана. По этой причине он отдал приказ возобновить штурм. В наступление пошла армия Пакистана, в ходу уже были пушки и минометы, обстрел вели военные вертолеты. Схватка была очень масштабной, так как лагерь и военная база располагались на 500 гектарах земли. Схватка шла всю ночь. Выстрелом из гранатомета чуть не убили самого Раббани. Но несмотря на массированную атаку правительственных войск, пленные «шурави» стояли насмерть. У них, по сути, не было другого выхода, терять им было нечего. Сами душманы потом вспоминали этих советских солдат с уважением к их мужеству. В 8.00 обстрел оружейного арсенала привел к его детонации. Раздался огромной силы взрыв. Диаметр взрывной воронки составил 80 метров. Кругом валялись обломки и останки людей. Стояла тишина. Спустя некоторое время поднялись живые пакистанцы. Они нашли некоторых живых советских воинов и убили их.
Право остаться непобежденными
Из сотрудников лагеря погибли сто душманов, девяносто пакистанских солдат и офицеров, тринадцать властьпридержащих пакистанцев, шесть американцев. Взрыв разнес тюремный архив, поэтому кто именно был пленным в этот период, установить теперь не удается. Оружия в арсенале было много, на целый полк. Впечатленный таким большим числом потерь, лидер исламской партии Афганистана Гульбеддин Хекматияр отдал приказ: «Русских в плен не брать!». Теперь советских воинов убивали на месте. Хотя всем свидетелям наказали молчать о происшедшем под страхом смерти и при том, что в страну не въезжал никто посторонний, об этом восстании написали СМИ Пакистана и в западных странах. Причем все писали по-разному: в Европе рассказали о героизме русских, а в Америке лишь написали о мощном взрыве, при котором погибли советские пленные. Посольство СССР отреагировало довольно вяло, лишь позже была высказана претензия. Но сами военные, в неофициальном порядке, отомстили за сослуживцев: в том году убили в Пакистане более двухсот душманов, взорвали еще один арсенал, уничтожив попутно больше тысячи бандитов. Бурхануддин Раббани в 1992 году занял пост президента Афганистана, и о многом благодаря минувшему инциденту, очень уважал русских и стремился наладить дружеские отношения с Российской Федерацией, пока не погиб при самоподрыве смертника из «Талибана» Сейчас крепость Бадабер так и не восстановили, она стоит в развалинах. Это как мемориал отважным советским солдатам, затеявших схватку без надежды на успех и на то, что об их подвиге кто-то узнает. Они отстояли свое право остаться непобежденными.
Стелы Аксума - загадки древности
Аксум - город на севере Эфиопии, носящий имя Аксумского царства, морской и торговой державы, которая доминировала в этом регионе примерно с 400 года до н. э. до X века н. э. Средневековые источники иногда ссылались на это царство как на «Эфиопию».
Главными аксумскими памятниками являются стелы, цели изготовления которых остаются загадкой по сей день...
Общее количество стел в Аксуме и его ближайших окрестностях, согласно некоторым источникам, составляет более ста семидесяти штук. Из всей массы местных плохо обработанных относительно небольшого размера камней выделяется лишь пара-тройка массивных монолитов.
Наиболее впечатляющи стелы, которые находятся в самом городе. Хотя и тут подавляющее большинство составляют почти необработанные монолиты порой весьма скромных размеров. Но есть и весьма внушительные экземпляры.
Также впечатляет, конечно, разбитая стела, вес которой оценивается в 500 тонн. Постамент этой стелы куда-то бесследно исчез... Ее длина в целом виде составляла 33,5 м.
Но самая "знаменитая" стела - это сохранившийся до наших дней 24-метровый обелиск весом в 180 тонн. В 1937 году, после захвата Эфиопии фашистской Италией, аксумский 24-метровый обелиск был разрезан на три части итальянскими солдатами и вывезен в Рим. Вопреки рекомендации ООН (1947), Италия воспротивилась возвращению обелиска, что вызвало длительный дипломатический спор. Эфиопия считает обелиск национальным достоянием. В апреле 2005 Италия вернула обелиск в Аксум и оплатила расходы по перевозке в размере 4 млн долларов. ЮНЕСКО взялось за повторную установку стелы. В июне 2008 нижняя часть обелиска была установлена, а в июле закончили монтаж всех трех фрагментов стелы... Обелиск установлен на холме, который был превращен древними строителями в трехъярусную платформу, сложенную из массивных плит.
Есть еще ее "уменьшенная копия" высотой в 21 м и весом в 120 тонн, установленная неподалеку.
Для установки стелы, даже по частям, потребовалось привлечение самого мощного современного строительного оборудования.
Обелиски созданы из цельных глыб голубоватого базальта - одной из самых твердых горных пород. Причем такой базальт в Аксум надо было доставлять специально, так как ближайшие выходы этой породы находятся в нескольких километрах от города.
Официально стелы датируются первыми веками нашей эры. Однако в самом Аксуме существует предание, по которому их возводили великаны-циклопы, которые умели плавить камень. Они разливали его в длинные деревянные формы, а когда камень остывал, его обтесывали, полировали и затем уже превращали в гигантские стелы.
Самой главной загадкой остается прежде всего то, зачем и каким образом перемещался подобный громадный вес.
Согласно местным преданиям, именно в Аксум вернулась царица Савская после своей поездки к царю Соломону. Историки до сих пор спорят о реальности существования в древности этой царицы. Однако местные гиды не без гордости демонстрируют туристам "бассейн царицы Савской" - глубокий и обширный водоем, вырезанный в твердых горных породах.
Аксум также примечателен тем, что это - последнее место, которое упоминается в связи с Ковчегом Завета. Некоторые полагают, что Ковчег и ныне находится там.
Практически неизвестны широкой публике другие сооружения и артефакты Аксума, среди которых попадаются порой и такие, которые вызывают ассоциации с удивительными объектами не только других стран, но и других континентов.
Совсем рядом с разбитой стелой находится полуподземное сооружение, которое абсолютно не сочетается своей кладкой из мелкого щебня с самой стелой. Даже блоки перекрытия по несколько тонн производят по сравнению со стелой жалкое впечатление.
Другое подземное сооружение, которое привычно можно назвать "гробницей", находится чуть в стороне. Оно выполнено гораздо более качественно из довольно хорошо обработанных блоков.
Тут бросается в глаза использование технологии крепления блоков металлическими стяжками. Причем форма стяжек характерна не столько для более-менее близкого Египта (где эта технология тоже встречается, но выемки имеют другую форму), а для Тиауанако в Боливии!..
Гораздо более внушительны руины сооружения, которые находятся также неподалеку от сломанной стелы, но с другой стороны. Стены сооружения практически разломаны, но видно, что ранее они составляли своеобразную поленицу из прямоугольных блоков и были перекрыты единой плитой.
Археологи назвали эту конструкцию "святилищем". Но кому и зачем понадобилось святилище с монолитной крышей размером около 100 квадратных метров (16м х 6м) и весом порядка 300 тонн!?. Откуда и как доставлялся этот монолит?!.
Также можно провести некоторые аналогии с древними сооружениями в Латинской Америке и по самой стеле.
Ниже на фото, руины сооружений в Библосе, финикийском городе недалеко от Бейрута, столицы Ливана и руины сооружений в Мачу-Пикчу, расположенном на территории современного Перу на вершине горного хребта на высоте 2450 метров над уровнем моря.
Все эти загадки лишний раз показывают, насколько мало современная наука знает о нашем прошлом, зачастую все необъяснимое и непонятное ей списывая на массовое религиозное помешательство древних народов...
Демоны викторианской Англии: опиумные курильни и «главное чудо столетия»
К середине XIX века отношение к опиуму в Англии постепенно изменилось. Использование лауданума в качестве обезболивающего все еще считалось нормой, зато курение наркотика в чистом виде обрело неприятные ассоциации: британцы считали странную чужеземную привычку доказательством незаметного китайского вторжения. Иностранцы выглядели по-другому, занимали рабочие места и превратили Ист-Энд в миниатюрный Китай в самом сердце империи. Из источника грез опиум превратился в символ угрозы, нечто чужеродное и аморальное...
Опиумные войны между Великобританией и Китаем за право контролировать рынок сбыта в 1840-42 и 1856-1860 годах лишь усилили представление об опиуме как о зле, проникшем на территорию королевства.
В 1868 году был принят Закон о фармакологии, позволявший продавать опиум лишь квалифицированным медикам, химикам и аптекарям, а в 1874-м появилось Общество ограничения опиумной торговли. Данные о смертности употреблявших микстуры на опиуме детей еще сильнее изменили отношение британцев к наркотику. В то же время приток китайских иммигрантов привел к формированию небольших гетто в крупных портовых городах — Лондоне и Ливерпуле. Приезжие не разговаривали по-английски и жили обособленно, но само их появление убедило некоторых журналистов и аристократов в том, что опиум — всего лишь повод проникнуть на территорию Англии и способ обрести контроль над государством.
«Ко всему восточному относились как к заразной болезни, — объяснил историк Барри Милиган. — А опиум считали способом передачи этой болезни». Англичане боялись, что китайцы отомстят за вторжение на их родину, подточат империю изнутри и навяжут конкуренцию в борьбе за мировое превосходство. Из-за этого многие писатели обратились не к романтичным аспектам употребления опиума, как Де Куинси и Кольридж, а к его разрушительным последствиям для личности и души. Самым ярким примером импровизированной кампании стал Чарльз Диккенс, который сделал своей мишенью маргинальные и укрытые в трущобах опиумные курильни.
Страх перед опиумом превратил курильни в главный викторианский миф
Отвращение к опиумным курильням в творчестве Диккенса смешалось с любопытством и болезненным интересом к экзотическому феномену. В полухудожественной статье «Лазарь поедающий лотос» 1866 года писатель сначала рисует пропитанный ксенофобией образ китайского опиумного наркомана, который вызывал лишь отторжение и неприязнь: нищий Лазарь одет в штаны из протертой парусины и изорванную куртку, у него неестественно высокие скулы, узкие глазки и грязный хвостик. «Мы с вами оглядываемся в поисках полицейского, чтобы тот увел его домой», — усиливает эффект Диккенс.
Мнение героя меняется, когда, проследив за Лазарем, он сам оказывается в опиумной курильне и лучше узнает ее обитателей: «Остальные были по-своему достойными людьми, чьей главной слабостью оставался опиум и которые редко имели проблемы с полицией». Неизвестно, как часто сам Диккенс бывал в курильнях, но образ опиумного смрада в подвальном помещении, полном ослабевших и потерянных людей, настолько его впечатлил, что писатель сделал эту тему одной из главных в своем последнем незаконченном романе «Тайна Эдвина Друда» 1870 года.
В нем зависимость символизирует двойную жизнь антагониста, регента хора в городском соборе Джона Джаспера. Однако в первом же абзаце Диккенс описывает наркотическую галлюцинацию слишком красочно и реалистично для моралиста, которому отвратительна одна мысль о курильнях:
«Башня старинного английского собора? Откуда тут взялась башня английского собора? Так хорошо знакомая, квадратная башня — вон она высится, серая и массивная, над крышей собора… И еще какой-то ржавый железный шпиль — прямо перед башней… Но его же на самом деле нет! Нету такого шпиля перед собором, с какой стороны к нему ни подойди. Что это за шпиль, кто его здесь поставил? А может быть, это просто кол, и его тут вбили по приказанию султана, чтобы посадить на кол, одного за другим, целую шайку турецких разбойников? Ну да, так оно и есть, потому что вот уже гремят цимбалы, и длинное шествие — сам султан со свитой — выходит из дворца… Десять тысяч ятаганов сверкают на солнце, трижды десять тысяч алмей усыпают дорогу цветами. А дальше белые слоны — их столько, что не счесть — в блистающих яркими красками попонах, и несметные толпы слуг и провожатых… Однако башня английского собора по-прежнему маячит где-то на заднем плане — где она быть никак не может — и на колу все еще не видно извивающегося в муках тела… Стой! А не может ли быть, что этот шпиль — это предмет самый обыденный — всего-навсего ржавый шип на одном из столбиков расхлябанной и осевшей кровати? Сонный смех сопровождает эти догадки и размышления».
Диккенс — яркий пример дуалистичного отношения к восточному следу в английской культуре. С одной стороны, он придает ему отчетливый негативный оттенок и изображает пристрастие к опиуму как падение на дно общества, с другой — образ курильни явно завораживает и привлекает его. К тому же он слишком подробно описывает механику курения опиума и устройство притона, чтобы знать о нем с чьих-то слов. Из-за загадочного и неоднозначного статуса в викторианской культуре опиумные курильни превратились чуть ли не в главный миф эпохи — их масштабы преувеличивали, а их предназначению придавали зловещий оттенок.
Читая Диккенса, Оскара Уайльда и Артура Конан Дойла в XXI веке легко представить, что подобные заведения попадались чуть ли не на каждом углу за пределами неприступного Сити, хотя даже на пике популярности опиумные курильни оставались редким и прозаичным феноменом. Китайская диаспора в Лондоне не разрасталась больше нескольких сотен человек — они женились на англичанках и открывали притоны в доках, где их в основном посещали моряки. После месяцев плавания те не только удовлетворяли экзотическую зависимость, но и находили проституток. Эти заброшенные бараки превратились в эпицентр криминальной жизни Англии лишь с подачи писателей и журналистов, раздувших китайскую угрозу.
На самом деле все известные примеры в художественной литературе списаны лишь с двух курилен, существовавших в реальности. «Этими небольшими предприятиями управляла горстка китайских иммигрантов и их английских подружек, — подтвердил историк Мэттью Свит. — Такова реальность, которую заволокло облако литературного вымысла». В первой половине XIX века курильни регулярно посещали аристократы, искавшие острых ощущений и разнообразия среди светской рутины. Именно их восприятие подарило современной поп-культуре образ курильни как чего-то загадочного и экзотического, хотя с 1860-х годов притоны, как и опиум вообще, постепенно уступили место другим развлечениям и наркотикам.
«Подарок бога и эликсир жизни»
Одно из последних ярких литературных описаний курильни принадлежит Конан Дойлу, рассказавшему о притоне от лица доктора Ватсона в рассказе «Человек с рассеченной губой» 1891 года:
«Сквозь мрак я не без труда разглядел безжизненные тела, лежащие в странных, фантастических позах: со сгорбленными плечами, с поднятыми коленями, с запрокинутыми головами, с торчащими вверх подбородками. То там, то тут замечал я темные, потухшие глаза, бессмысленно уставившиеся на меня. Среди тьмы вспыхивали крохотные красные огоньки, тускневшие по мере того, как уменьшалось количество яда в маленьких металлических трубках. Большинство лежали молча, но иные бормотали что-то себе под нос, а иные вели беседы странными низкими монотонными голосами, то возбуждаясь и торопясь, то внезапно смолкая, причем никто не слушал своего собеседника — всякий был поглощен лишь собственными мыслями. В самом дальнем конце подвала стояла маленькая жаровня с пылающими углями, возле которой на трехногом стуле сидел высокий, худой старик, опустив подбородок на кулаки, положив локти на колени и неподвижно глядя в огонь».
Символично, что за год до этого именно Конан Дойл, врач по образованию, короновал на страницах «Знака четырех» другой наркотик, заменивший опиум в качестве универсального лекарства. В первой сцене повести Шерлок Холмс распаковывает сафьяновый несессер, достает шприц и вкалывает себе семипроцентный раствор кокаина. Олицетворяющий автора Уотсон возмущается, но великий сыщик объясняет, что наркотик подстегивает мозг, пока он не занят очередным расследованием: «Возможно, вы правы, Уотсон, и наркотики вредят здоровью. Но зато я открыл, что они удивительно стимулируют умственную деятельность и проясняют сознание. Так что их побочным действием можно пренебречь».
Читатели и критики восприняли Холмса с восторгом — в газете Scotsman его даже назвали «Чарльзом Дарвином детективного мира». С одной стороны, зависимость героя не вписывалась в систему взглядов автора, с другой — именно кокаин, ставший чудом последних десятилетий викторианской эпохи, как нельзя лучше подходил эксцентричному и далекому от стандартов общества Шерлоку. Для Конан Дойла кокаин ознаменовал не возвращение к упадку и разложению опиумной эпохи, а триумф науки и технологий. Этот наркотик в отличие от расслаблявшего предшественника, наоборот, активизировал все способности человека и раскручивал их на максимум — такие качества сочетались с энтузиазмом и острым интеллектом самого Холмса.
Путь кокаина к сердцам британцев начался в 1884 году, когда молодой венский офтальмолог Карл Коллер выяснил, что капля слабого раствора этого наркотика лишает нервные окончания глаза чувствительности и избавляет от боли. Открытие мгновенно распространилось по Европе, вызвав восторг научного сообщества. За первые шесть месяцев 1885 года в Британском медицинском журнале было опубликовано 60 статей, посвященных кокаину. Врач и журналист Альфред Креспи назвал кокаин «открытием, которое пленит воображение рода человеческого», а колумнист Scotsman описал новый наркотик почти как дар свыше: «Христос — покровитель больниц и приютов, а кокаин — один из благословенных инструментов в деле избавления от боли».
Внезапная популярность кокаина объясняется тем, какие проблемы медикам того времени доставляла анестезия. К моменту появления нового наркотика анестетики вроде хлороформа использовали уже 40 лет, но все они имели побочные эффекты. Их главным недостатком являлось то, что правильную дозу было невероятно сложно рассчитать. Из-за этого усыпленные хлороформом пациенты регулярно не просыпались, а врачи нервничали из-за постоянного риска. В 1894-м в Британском медицинском журнале вышло открытое письмо доктора Джея Макнамары: «Статистика смертей из-за хлороформа поражает своими цифрами. Возможно, пришло время отказаться от этого смертельного средства и положить конец человеческим жертвам, которые еженедельно кладутся на алтарь?»
Открытие Коллера разрешило казавшуюся безвыходной ситуацию с анестезией — наркотик легко снимал боль, если его вводили подкожно или просто втирали в оперируемую часть тела. Под конец XIX века кокаин считали «главным чудом столетия и Ultima Thule медицины», «подарком бога и эликсиром жизни». Постепенно он занял в повседневной жизни британцев место, которое до этого занимал лауданум: его принимали от лихорадки, морской болезни, зубной боли, простуды и гриппа. Самый популярный викторианский татуировщик Сазерленд Макдональд колол раствор кокаина клиентам до начала работы, чтобы они не чувствовали боли при перенесении на кожу масштабных рисунков.
Наркотик использовали при первых пластических операциях, из-за чего журналист Hampshire Telegraph предположил, что «в новом столетии обрести новую личину будет так же просто, как новую шляпку». Восприятие наркотиков, как и любого другого тренда или феномена, зависит от контекста эпохи. Для современных людей кокаин означает угрозу, но викторианским людям он подарил надежду на прогресс, избавление от страданий и фантастические преобразования человеческого тела.
Листья коки для выносливости
Достоинства кокаина не исчерпывались анестетическим эффектом — некоторые британцы открыли для себя его удивительные свойства еще до революции Коллера. В 1863 году французский химик Анджело Мариани сколотил состояние на продаже напитка собственного производства под названием «Вино Мариани» на основе вин Бордо и экстракта листьев коки. Судя по рекламе, три бокала «Вина Мариани» ежедневно (от 75 до 100 миллиграммов кокаина) улучшали работу ума, обостряли восприятие и освежали организм. Скоро постоянными клиентами Мариани стали королева Виктория, Редьярд Киплинг и композитор Эдвард Элгар. Восхищение новым средством достигло таких масштабов, что порой его использовали во взаимоисключающих случаях — например, чтобы взбодриться и от бессонницы.
В 1876-м британцы получили еще одно доказательство почти магического эффекта коки: в страну из Америки прибыл известный ходок на длинные дистанции Эдуард Уэстон, который принял участие в нескольких соревнованиях на выносливость. Спортсмен был известен тем, что приглашал на свои выступлениях самых известных медиков, чтобы те наблюдали, как его организм воспринимает экстремальные нагрузки. В Лондоне он сделал то же самое, а заодно разослал приглашения авторам Британского медицинского журнала и еженедельника The Lancet.
В марте Уэстон бросил вызов местному чемпиону — задача заключалась в том, чтобы пройти 115 миль за сутки. Англичанин сдался через 14 часов, за которые он преодолел 65,6 миль, зато американец бодро прошагал все 24 часа, а его результат составил 109,5 миль. Один из корреспондентов Джон Эшбертон Томпсон обратил внимание на то, что большую часть маршрута ходок жует листья коки для быстрого восстановления и выносливости. Журналист посвятил этому открытию колонку, но при этом оговорился, что такая стимуляция нисколько не ставит под сомнение мастерство Уэстона:
«Нет никаких причин, по которым мистер Уэстон не мог бы использовать любую возможную помощь. Он уже одевается, питается и готовится так, чтобы приблизиться к идеалу. В употреблении коки нет ничего нечестного, и я не могу предположить, чтобы кто-то списал все сильные качества мистера Уэстона на какой-то наркотик, внезапно попавший в его организм. Даже если это случилось, его психологическая сила, энергия, предусмотрительность и упорство не вызывают сомнений. Это естественные качества мистера Уэстона, которые он развил и использует себе на благо».
Случай Уэстона лишний раз показывает, как изменилось восприятие наркотиков с конца XIX века. Жители викторианской Англии понимали, что опиум и кока влияют на человека, но предполагали, что они в лучшем случае раскрывают его естественные качества, а не развивают в нем новые способности. Современные антидопинговые комиссии мгновенно дисквалифицировали бы Уэстона, а британские журналисты того времени лишь похвалили легкоатлета за предприимчивость. «Кока — это растение, на которое ученым в самое ближайшее время необходимо обратить пристальное внимание», — прокомментировали новаторский метод американца в The Telegraph.
По примеру Уэстона многие британские спортсмены начали экспериментировать с кокой и вскоре они использовали наркотик как обычную часть подготовки наряду с ежедневными упражнениями и специальной диетой. Выдающиеся результаты считали сочетанием самых разных факторов — начиная с правильной психологической подготовки и заканчивая дизайном обуви. В такой ситуации никто даже не задумывался о возможных негативных последствиях кокаина — универсальное средство делало человека бодрее и сильнее, закаляло от недугов и настраивало на правильный лад.
Кокаиновый трип Стивенсона
Творческая элита не осталась в стороне от новой моды. Если Кольриджа вдохновил на создание «Кубла-хана» опиумный сон, то звезда поздневикторианской прозы Роберт Луис Стивенсон сочинил один из своих главных шедевров благодаря кокаиновому кошмару. Осенью 1885-го измученный туберкулезными приступами кашля и практически прикованный к постели шотландец подсел на кокаин после кровоизлияния и смерти одного из друзей. В то время он говорил, что пишет исключительно из-за голода и желания прокормить семью еще несколько лет.
Стивенсон с женой Фанни перебрался в приморский городишко Борнмут, где ему принадлежал дом. Там он проводил время за чтением книг и сном в кокаиновом забытьи. Однажды посреди ночи его вопли разбудили супругу, которая испугалась и растолкала писателя. «Зачем ты сделала это? — невинно спросил он. — Мне снилась отличная страшная сказка». Но внезапное пробуждение все же пошло ему на пользу — Стивенсон с прытью здорового человека перебрался за письменный стол и до рассвета записывал все, что запомнил из ночной галлюцинации о враче и его злобном альтер эго. За три дня он окончил первый черновик из 30 тысяч слов от руки — такой плодовитости позавидовал бы Стивен Кинг.
«Луис одержим историей, над которой пытается работать, — написала Фанни подруге. — Если я его прерываю, это раздражает его до такой степени, что мне лучше удалиться. Но я боюсь, что он лишь зря потратит на это силы, как обычно и происходит в последнее время». После нескольких неудач и с кредиторами под дверью жена сомневалась, что Стивенсон все еще способен добиться успеха на стремительно меняющейся литературной сцене. По одной из версий, когда писатель показал Фанни черновик «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда», идея с перевоплощением показалась ей настолько вульгарной, что женщина швырнула бумаги в огонь.
По другой версии, Стивенсон сам сжег первый вариант повести, когда понял, что она не нравится жене. «Кажется, она полагала, что основанный на сновидении образ мистера Джекила недостоин его, — считает литературный эксперт Лиз Мерри. — Она также опасалась, что эта идея послужит основой для целой серии дешевых триллеров. По иронии эта работа оказалась одной из самых успешных в его творчестве». «Странная история…» действительно стала хитом сразу после публикации в январе 1886 года. В первые полгода в Великобритании было продано 40 тысяч копий, а продажи в США вскоре превысили 250 тысяч.
В 1901-м биограф и двоюродный брат Стивенсона Грэм Бэлфур написал, что повесть «читали даже те, кто никогда не прикасался к художественной литературе, ей посвящали статьи в газетах, ее разбирали на цитаты в книжных кружках». Читатели наслаждались дуализмом главного героя, атмосферой готического Лондона и погружением в темную изнанку человеческой сущности.
Позже некоторые критики предположили, что созданная Генри Джекилом белая соль представляет собой метафору кокаина. Синтезированное вещество освободило порядочного доктора от оков общества и высвободило скрытую в нем неприкрытую ярость. Конечно, Стивенсон считал воздействие наркотиков в реальной жизни более благотворным, но признавал, что они меняют человека. Если следовать этой интерпретации, устами Джекила писатель описал эффект от приема кокаина:
«Все мои ощущения как-то переменились, стали новыми, а потому неописуемо сладостными. Я был моложе, все мое тело пронизывала приятная и счастливая легкость, я ощущал бесшабашную беззаботность, в моем воображении мчался вихрь беспорядочных чувственных образов, узы долга распались и более не стесняли меня, душа обрела неведомую прежде свободу, но далекую от безмятежной невинности. С первым же дыханием этой новой жизни я понял, что стал более порочным, несравненно более порочным рабом таившегося во мне зла, и в ту минуту эта мысль подкрепила и опьянила меня, как вино».
Стивенсон даже подчеркнул, как привыкание смягчает действие наркотика, из-за чего приходится постоянно увеличивать дозу: «Препарат не всегда действовал одинаково. Однажды питье не подействовало вовсе, и с тех пор я не раз должен был принимать двойную дозу, а как-то, рискуя жизнью, принял даже тройную». Проникновенная исповедь Джекила превратила Стивенсона из автора приключенческих романов в Ирвина Уэлша и Уильяма Берроуза своего времени, хотя современники почти не оценили тайный смысл повести — большинство поняло ее как гениальную, но простую притчу о борьбе добра и зла за душу человека.
Из-за постоянно ухудшающегося здоровья к 30 годам шотландец уже плотно сидел на всех возможных лекарствах — он употреблял кокаин, лауданум, гашиш и марихуану. Если бы не их действие, вполне возможно ему не хватило бы сил реализовать идею «Странной истории…» в такие короткие сроки. «То, что мой муж в таком состоянии смог в одиночку выполнить такой труд, просто невероятно, — уже с гордостью сказала Фанни. — Он страдал от постоянных кровоизлияний, едва мог говорить и общался в основном с помощью грифельной доски и карандаша».
Невозможно проанализировать, какое воздействие оказали наркотики на Стивенсона — не исключено, что они расшатали его иммунитет или, наоборот, помогли дотянуть до 44 лет, несмотря на все недуги. Одно ясно наверняка — если бы не кокаин, он едва ли бы создал одно из главных произведений британской прозы.
Спасение от менструальных судорог для королевы Виктории
Учитывая распространение наркотиков в Великобритании XIX века, было бы странно, если бы главный тренд эпохи прошел мимо женщины, подарившей ей название. В 1840-х Виктория мучилась от менструальных судорог, и лечивший ее прогрессивный врач Дж.Р. Рейнольдс предложил оригинальное решение — прописал королеве марихуану. «В чистом виде и при осторожном употреблении каннабис — одно из самых ценных лекарств в нашем распоряжении», — написал доктор.
Более мягкодействующее средство по сравнению с опиумом и кокаином приобрело популярность среди британских аристократов с 1830-х благодаря ирландскому медику Уильяму О’Шонесси, исследовавшему свойства конопли во время службы в Британской Ост-Индской кампании. В ходе экспериментов он опробовал каннабис на свиньях, стервятниках и собаках, после чего предложил его нескольким пациентам в качестве добавки к другим терапевтическим средствам. В ближайшее десятилетие оно превратилась в популярное лекарство от проблем с пищеварением и женских физиологических заболеваний, а чуть позже врачи пришли к выводу, что марихуана помогает и против душевных расстройств.
Каннабис пережил упадок опиума и расцвет кокаина, но не распространение медицинских игл, которые позволяли мгновенно вводить наркотики в кровь пациента. Больше не было нужды курить марихуану или использовать настойки, и под конец викторианской эпохи один из главных ее препаратов отправился в прошлое. Репутацию марихуаны подпортили и слухи о том, что она лишь усугубляет слабоумие, вместо того чтобы лечить его. На заседании Палаты общин в 1890 году прозвучала фраза: «Индийские сумасшедшие дома полны любителей ганджи», которая вызвала скандал и повлекла расследование. «Чрезмерное употребление может привести к очень неприятным последствиям, — говорилось в заключении созванной в 1894-95 годах Комиссии по индийской марихуане. — Хотя у многих постоянных потребителей тяжело проследить какое-то негативное воздействие».
Позже выяснилось, что сообщения о потере рассудка из-за марихуаны сильно преувеличены, и ее не запретили, хотя к тому времени движения против наркотиков набрали силу. В 1895-м собранная за два года до этого Королевская комиссия по расследованию вопросов употребления опиума постановила, что ограничивать производство и распространение не имеет смысла, но к началу XX века отказ от рекреационного потребления веществ на легальных основаниях стал лишь вопросом времени. Несмотря на это, именно благодаря опыту викторианской эпохи Великобритания долгое время удерживалась от накрывших США истерики и морализаторства. Даже в 1910-х английские медики говорили о зависимых не как об исчадиях зла и преступниках, а как о попавших в нежелательную ситуацию обычных людях.
С тех пор декриминализация веществ превратилась в одну из главных этических дилемм, но для жителей позапрошлого столетия не стояло вопроса о моральности опиума и кокаина. Наркотические грезы викторианской Англии, объединившие вымысел с реальностью, повлияли на формирование национального духа больше стереотипных фиш-энд-чипс или поражений в серии пенальти. Они объединяли вымысел с реальностью, возвеличивали и уничтожали писателей и художников, дарили новые ощущения богеме, отвлекали измученных странствиями моряков, внушали политикам страх перед восточной угрозой и убаюкивали вечным сном маленьких жителей неблагополучных кварталов. В конце концов, они были просто частью жизни. И смерти.
Свежие комментарии